Вениамин Каверин: Освещённые окна. Главы из книги

Текст с конверта грампластинки 1979 года:

Есть писатели без чувства родословной. Вениа­мин Александрович Каверин, родившийся в 1902 году, свою родословную знает. Первые шаги Ка­верина дружески поддержал Горький. Горький ходил по дорожкам Гаспры с Толстым, Горький дружил с Чеховым. Есть нити, которые тянутся от Каверина к нам, а его связывают со всем материком русской литературы. Впрочем, не только русской, если иметь в виду воздействие на него Диккенса или Гофмана. Каверин сам много писал о литературе и сознавал культурную преемствен­ность, как высокое дело, как крупный дар для пи­сателя.

Случалось, Каверина упрекали в книжности. Но насколько беднее писатели, утратившие чувство родословной. Это как гриф скрипки или гитары с порванными и закрутившимися струнами. А стру­на Каверина натянута и звенит.

Каверин — современник, новый роман которо­го можно прочесть во вчерашнем номере жур­нала. Но это и явление шести десятилетий нашей литературной истории. Первый свой рассказ он опубликовал 20 лет от роду в альманахе «Серапионовых братьев», литературного общества, в ко­торое он входил вместе с К. Фединым, Л. Лунцем, М. Зощенко, Н. Тихоновым, Вс. Ивановым. И с той поры, говоря о литературе 20-х годов, кто минует его повести «Конец Хазы» или «Сканда­лист», а говоря о 30-х годах, — «Исполнение же­ланий», «Два капитана»... И так в каждом десяти­летии, вплоть до 70-х годов, когда широко чита­лись — и продолжают читаться — роман «Перед зеркалом» и автобиографическая книга «Освещен­ные окна».

Каждое десятилетие его творчества могло бы стать предметом особого разбора для историка литературы. Но есть одна простая проверка звон­кости имени писателя в широкой читательской среде. Спросите у любого: Каверин — автор чего? И ответят: «Двух капитанов». Это книга редкост­ной судьбы. «Двух капитанов» знают по названию, как «Тома Сойера» или «Трех мушкетеров», прежде даже, чем запоми­нают имя автора. И такая анонимность книги — лучшая слава писателя. У книг такого рода нет в массовом восприятии даты рождения: кажется, что они существовали всегда. И удивительно ино­му узнать, что сочинивший эту книгу человек — не памятник, а жил и ра­ботал среди нас.

Каверина причисляют иногда к авторам детской и юношеской литературы, что справедливо лишь отчасти, хотя в последнее время он пишет даже сказки для малышей. Я бы сказал иначе: книги Каверина — это юношеская литература для взрослых, или взрослая литература для юношей. Юношество — не возрастное определение, не ад­рес книги, а ее существо, вернее же — существо души писателя. Каверин по внутреннему своему возрасту, каким бы зрелым и мудрым ни было его мастерство, кажется мне молодым человеком, юношей 16–17 лет.

Недавно я взял с полки своего сына «Два капи­тана», открыл и зачитался. Действие развертыва­ется как пружина. Короткие, заманивающие глав­ки, в каждой из которых обещан новый поворот жизни, какое-то событие, какая-то загадка. Искус­нейшая постройка!

Каверин — романтик по душевному складу. Но его юношеская чистосердечная романтика не име­ет, я думаю, ничего общего с помпезным, сытым романтизмом, который поминутно встает на хо­дули и любит употреблять без меры такие сло­ва, как «крылья», «полет», «сердце», «подвиг», «страда». Писатель не эксплуатирует юношеский энтузиазм в каких-то специальных воспитательных целях, но сам живет, как юноша в своих книгах, живет ожиданием, надеждой и чувством чести.

Сюжет «Двух капитанов» составляло страстное желание Сани Григорьева дойти до истины, вос­становить опороченное демагогами и подлецами, вычеркнутое из истории географических откры­тий имя замечательного путешественника. Восста­новление попранной справедливости, доброго имени человека, самой памяти о нем — вот выс­ший подвиг, какой знает каверинская романтика.

Каверин — мастер построения сюжета. Но для Каверина сюжет — не внешнее средство. Это вы­ражение движения жизни, ее незастойности, уп­рямая вера в ее диковинные перемены. Это и лично в нем есть, в его натуре: желание услы­шать о чем-то хорошем и мгновенно обрадовать­ся ему.

Я задумался однажды: ну почему ему так идет его литературное имя – «Каверин»? В конце кон­цов, выбирая литературный псевдоним, можно было бы даже из пушкинской поры заимствовать и какое-нибудь иное имя. У всех на памяти стро­ки «Евгения Онегина»:

Каверин у Пушкина — гусар, гуляка, в ментике и с кубком в руках: ну что общего, скажут нам, с почтенным Вениамином Александровичем? А я рискую утверждать, что и сейчас, после пятиде­сятилетней проверки опытом литературы и жиз­ни, петроградский юноша-студент выбрал себе имя необыкновенно удачно. Нашего Каверина так легко увидеть своим в послелицейском товарище­стве Пушкина рядом с Всеволожским, Кюхлей, Дельвигом. Он свободно и просто чувствовал бы себя среди них: открытый, дружелюбный, душев­но подвижный, честный.

Я упомянул, как легко заражается Каверин ве­рой в то, что все будет хорошо: уныние его минутно, веселость длительна. Пройдя долгую че­реду разных, в том числе трудных лет, он сумел сохранить «легкое дыхание», безусловную чест­ность в литературе и уважение к слову как к спо­собу общественного бытия писателя.

Каверин через всю жизнь пронес верность сво­ей молодости, своим друзьям. К его драгоценным качествам относится чувство благодарности, не столь уж заурядное в литературе. Благодарная память подсказала ему многие страницы и пос­ледней его книги, «Освещенные окна», в которой он с такой душевной щедростью и приметливо­стью глаза описывает город детства — Псков, от­ца — одержимого полкового музыканта, старшего брата, друзей литературной молодости — Тыня­нова, Зощенко, Федина. Их голоса оживают для нас в его рассказе.

Неизменная в десятилетиях черта Каверина — самозабвенное, истовое увлечение новой рабо­той, своего рода веселый культ писательского тру­да. В жизни Каверин крайне нетерпелив. Редко в каких гостях он высидит более часа. В театре он может покинуть зал, не досидев и первого дей­ствия, если спектакль не захватил его. Но этот не­поседливый человек фантастически терпелив за письменным столом. Работать, писать ему всегда интересно. И оттого нередко на столе его лежит новый оконченный роман, и начата другая книга, а в голове бродит уже третья.

Привлекательно в Каверине это противоречие: стойкости убеждений — и человеческой поклади­стости, веселого фантазерства — и упорной ра­боты, тяготения к вымыслу — и уважения к точ­ному знанию, вспыльчивости дуэлянта — и ровно­го доброжелательства к людям.

Заслуженно известный писатель, мастер точно­го литературного слова, Каверин в то же время веселый, верный, добрый человек, и я думаю, все это можно расслышать в его голосе, рассказы­вающем о далеком и недавнем прошлом. 

Владимир Лакшин