Текст издания 1980 года:
Если бы в начале пятидесятых годов в ходу был термин «писатель молодого поколения», Юрий Трифонов, возможно, попал бы в эту рубрику. Но тогда в ходу были другие термины, и он вошел в историю литературы как «самый молодой лауреат». Стать лауреатом высшей государственной премии в 24 года — для того времени это было событие. В 1950 году мало кому удавалось начать так резко и ярко, как Трифонову. Впрочем, на новичка он не походил: хоть фронта ему не досталось, однако он прошел нелегкий жизненный университет в цеху авиационного завода военных лет. В Литературный институт поступил человеком сложившимся. Студенческую жизнь наблюдал не восторженными глазами романтика, а трезвыми глазами реально мыслящего человека.
Первый роман Юрия Трифонова, принесший ему в 1950 году и лавры, и бесспорный успех у читателей, назывался «Студенты».
Теперь, в связи с появлением «Дома на набережной», где трактуются близкие темы, тот первый трифоновский роман стали перечитывать. Конечно, на сегодняшний взгляд, он архаичен и перегружен стереотипами своего времени. Теперь-то легко судить об этом. И все-таки чувствуется уже в том давнем, первом романе трифоновская рука. И тяжелая, спокойная проницательность медлительного взгляда... За десять лет до «молодежного бума» нашей литературы поставил Трифонов в центр внимания образ студента — предугадал героя, в звонком, романтическом облике которого «молодая литература» последовавшего периода стала искать разрешения чуть не всех вопросов. У Трифонова в «Студентах» нет ни той звонкости, ни той внешней остроты, которыми наградила своего героя «литература молодого поколения», — Трифонов исследовал в этом герое менее яркие, но, пожалуй, более перспективные психологические уровни. Потому-то он и не стал «прозаиком молодежи!». Хотя, наверное, мог бы...
В шестидесятые годы он пишет блестящие спортивные репортажи. Пишет рассказы, проникнутые психологизмом чеховского толка. Пишет исторические очерки из эпохи гражданской войны. Пишет большой добротный роман о строительстве канала в туркменской пустыне. Спортивные очерки читают и помнят миллионы людей. Рассказы удовлетворяют самых тонких ценителей. Исторические очерки печатаются и расходятся. Роман издан, по нему снята кинокартина... И все-таки в шестидесятые годы, в эти годы, полные молодого звона и задора, когда проза была пронизана поэзией, и одни романтики отвечали другим, — Трифонов словно в тени. Его психологическим рассказам из жизни интеллигенции и его очеркам из истории революции и гражданской войны еще предстоит соединиться в замечательном художественном единстве, — но час еще не пришел. Трифонов словно ждет своего часа. Своего десятилетия. Семидесятых годов.
Точка поворота — 1969 год. Появляется повесть «Обмен». Мгновенная острая реакция критики. Обвал дискуссий. Начиная с этого момента Юрий Трифонов не покидает авансцены — он в центре литературного процесса. «Предварительные итоги», «Долгое прощанье», «Другая жизнь», «Дом на набережной», «Старик» — каждая новая вещь его становится событием, бестселлером, объектом критических толкований, каждая новая вещь его существенно влияет на литературную ситуацию.
Трифонов пятидесятых годов — условно говоря — первооткрыватель «студенческой темы».
Трифонов шестидесятых годов — еще более условно — летописец великой стройки и рассказчик, оттачивающий свое мастерство на сопутствующих стройке сюжетах.
Трифонов семидесятых годов — безусловно и в полной мере — писатель огромного резонанса (раньше сказали бы: «властитель дум»), прозаик, известный в Европе и Америке; в нашей же литературной ситуации он исследователь и хранитель того, что в русской традиции называется миром интеллигентного человека.
Не следует сужать этот мир до некоего узкого, выдержанного в «чеховском» ключе, традиционного образа, — хотя «чеховский корень» русской интеллигентности ощущается у Трифонова очень ясно. Мир, увиденный глазами современного интеллигента, очень широк. За тридцать лет работы Юрий Трифонов в сущности дал его глазами обширнейшую панораму современной жизни: тут и жизнь столицы, и жизнь людей в пустыне; тут русская культура встречается с культурой востока; тут есть блестяще написанные образы молодых людей, и тут же с поразительным пониманием написанные старики; романы и повести Трифонова насыщены острыми злободневностями, и он же — серьезнейший исторический романист, автор биографии Андрея Желябова, знаток «Народной воли» и обширных примыкающих пластов русской истории. Словом, мир Юрия Трифонова — это мир, панорамно развернутый вширь и одновременно углубленный в историческую память, это мир, вобравший в себя множество проблем, впечатлений, идей, характеров, традиций... Этот мир рассыпался бы, если в нем не ощущался бы с непреложной силой мощный художественный центр; это в полном смысле слова — мир современного интеллигента, мир человека, задумывающегося над главными нравственными вопросами и пытающегося решить их в духе своих принципов.
Этот мир не так уж праздничен (хотя самосознание интеллигента пронизано у Трифонова гордостью за высокий духовный статус). Этот мир и далеко не бесспорен (повести Трифонова сплошь и рядом вызывают на спор, и мне как критику приходилось спорить с ними). Не надо наконец думать, что проблемы, над которыми бьются герои Трифонова, легко разрешимы. Нет, он не обещает читателю легкого чтения, он требует напряженного сопереживания и самостоятельного углубления в вопросы, на которые нет легких ответов. Достоинство, гордость, гордыня. Интеллигент в столкновении с «псевдоинтеллигентом». Верность традициям, верность принципам, нетерпимость и терпимость. Судьба личности, в повседневном засасывающем быту ведущей маленькую битву за свое достоинство, за свою духовность. Суть и содержание этой духовности... Вот круг проблем, которые ставит Юрий Трифонов в своих произведениях, прямо посвященных жизни современного горожанина: в «Обмене», в «Предварительных итогах», наконец, в самой совершенной и сильной, на мой взгляд, повести этого цикла — в «Другой жизни», два отрывка из которой даны на этой пластинке в авторском чтении.
Два отрывка — начало и конец истории. Начало совместной жизни Ольги Васильевны с Сергеем Троицким и начало ее горького вдовства. Первая и последняя точки в странном, полном счастья и боли сюжете ее замужества.
Первый эпизод Юрий Трифонов предваряет чрезвычайно важным и небесспорным рассуждением: всякий брак — не соединение двух людей, как принято думать, — это соприкосновение или сшибка двух кланов, двух миров... Принято думать действительно другое: что брак — это именно свободный союз индивидов, повинующихся «только» голосу любви и не зависящих — в идеале — ни от чего внешнего. Но в том-то и дело, в том-то и тема Трифонова, что человек всегда зависит. Он всегда во власти того или иного «контекста»: социального, психологического, идейного, реального, иллюзорного, призрачного... Причем, перед нами не какое-нибудь дремучее деревенское «сватовство». где «воля родителей», «косная сила» традиции и прочие «вековые предрассудки» открыто довлеют над людьми (на этой почве Трифонову сумели ответить и Василий Шукшин, и Василий Белов, и другие знатоки деревни). Но Трифонов — знаток города. Он пишет людей, свободных от «предрассудков», людей «духа», несомненных и даже потомственных интеллигентов, уверенных в свободном обосновании каждого их шага. И он открывает, что именно они, эти высокие интеллектуалы, оказываются в особенно тяжком плену у своих предрассудков. В хитром плену. Ибо они привыкли, эти рыцари идеи, противостоять мелкой ряби обыденных и «низких» забот, но они совершенно беззащитны перед той мощной силой клана, которая их создала. И если художник Георгий Максимович (отчим невесты) создан одной разновидностью этого традиционного интеллигентского сознания (вольное художество, парижские мансарды, уроки Ван Гога, новые пути искусства), а юрист Александра Прокофьевна (мать жениха) есть порождение другой разновидности (фанатическая уверенность в близком светлом будущем всего человечества, прямота эпохи военного коммунизма, лыжный костюм времен наркома Крыленко, принципы превыше всего), — то, едва встретившись, чуть соприкоснувшись, эти интеллигенты «разных орденов» начинают с ходу такую борьбу на взаимное уничтожение, с такой яростной нетерпимостью вцепляются друг в друга по любому поводу…, что бедные влюбленные, так «свободно» соединившие свои судьбы, должны почувствовать, какую чугунную тяжесть придется им преодолеть в этом свободном союзе.
Впрочем, фантастические рыцари идеи, вроде Александры Прокофьевны, равно как и фантастические служители муз, вроде Георгия Максимовича, — это в трифоновской типологии все же прошлые варианты; нынешние потомки старых интеллектуалов — люди несколько другого закала: они слабее, тоньше, подвижнее, человечнее и беззащитнее; их действительно захлестывает мелкая рябь повседневных забот (эту изнуряющую тину быта Трифонов передает с холодноватой точностью «натуральной школы»), но эмоциональная окраска тут сложная. Это и сочувствие, и трезвое сознание неизбежной закономерности происходящего, и жалость, и горечь, и даже — в редчайших случаях — отсвет злорадного чувства: поделом вам, мечтатели, не витайте в облаках. В основе же все-таки — сочувствие. Трифонов любит идеалистов, хотя не строит на их счет иллюзий. Характерна тональность, в какой изображен главный герой повести «Другая жизнь» Сережа Троицкий. Мечтатель, чудак, шутник, балагур, «жонглер господа», он за шутовством прячет свою беззащитность. Но Трифонов ничего не прячет от читателя. С неизбежной логикой добивают «неделового» Сергея его оппоненты по институту: что-то в его шутовстве мешало этим деловым людям делать свои дела...
Жесткие, «до упора» доходящие деловые люди — вот главный внутренний противник Трифонова. В этих — нет ни следа «идеализма». Даже придя к Ольге Васильевне выразить казенное сочувствие в первые дни ее вдовства, они больше думают о том, как бы прибрать к рукам собранные покойным материалы к незаконченной диссертации, и еще о копеечном долге Сергея в кассу взаимопомощи. У трифоновских героев всегда есть ощущение земной тяги и связанных крыльев, но эти — и крыльев не имеют, эти — конченные, в этих нет уже и следа интеллигентности.
Два отрывка из повести «Другая жизнь» — это лишь два отрывка, и они не заменят читателю чтения вещи. Но они могут дать достаточно яркое представление о пафосе и стиле одного из интереснейших русских прозаиков наших дней, — если иметь в виду общий контекст его творчества.
Еще одно удивительное, никаким чтением не добываемое ощущение дают эти записи — ощущение живого голоса писателя. Того самого голоса, который глубочайшим образом связан с интонацией его письма. Надо только и здесь почувствовать «контекст». Пусть слушатель соединит в своем воображении глуховатый голос Юрия Трифонова с его обликом. Пусть представит себе массивную фигуру человека пятидесяти с лишним лет, его жесткие, с проседью, черные волосы, большой, резко очерченный рот, глаза с тяжелыми веками, еще и утяжеленными толстыми стеклами очков. Пусть ощутит медлительную основательность, тяжелую прочность этого человека. И пусть проникнется потаенной силой его прозы, вечно саднящей болью совести, таящейся в его неспешном и истовом письме.
Лев Аннинский
