Текст с конверта грампластинки 1989 года:
Григ сумел сразу и навсегда завоевать себе русские сердца. В его музыке, проникнутой чарующей меланхолией,
отражающей в себе красоты норвежской природы, то величественно широкой и грандиозной, то серенькой,
скромной и убогой, но для души северянина всегда несказанно чарующей, есть что-то на близкое, родное,
немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик…
П.И. Чайковский
«Художники, подобные Баху и Бетховену, воздвигали церкви и храмы на вершинах гор. Я же хотел бы… стоить для людей уютные жилища, в которых они чувствовали бы себя счастливыми. …По стилю и форме я остался немецким романтиком шумановской школы. Но в то же время я черпал богатые сокровища в народных напевах моей родины и из этого до сих пор не исследованного источника норвежской народной души пытался создать национальное искусство». Вот так, лаконично, без какого бы то ни было исповедального пафоса Эдвард Григ сформулировал суть своей творческой концепции. Уже в XX веке Б. Асафьев с присущей ему проницательной точностью определил: «Характерное в Григе… — простота». Природа григовской простоты объяснена самим композитором: «Мы — народ северогерманский, и, как таковому, нам в большей мере свойственна присущая германцами склонность к меланхолии и рефлексии. Однако, в отличие от германцев, мы не любим изъясняться пространно и велеречиво. Напротив, мы всегда тяготели к краткости и сдержанности, точности и ясности выражения, что отличает наши саги и что любой путешественник поныне без труда обнаружит в нашем повседневном обиходе».
Вероятно, именно здесь находит объяснение тот факт, что Григ гораздо реже, чем его европейские предшественники и современники, обращался к монументальным формам, к масштабным по драматургическому плану композициям. Даже в таких его 2храмах на вершинах гор», как Концерт для фортепиано с оркестром ля минор, соч. 16, Сюиты для оркестра из музыки к драматической поэме Ибсена «Пер Гюнт» соч. 46 и 55, или в хоровых сочинениях слышна ностальгия по счастливым «уютным жилищам». «Великим художником малых форм» назвали Грига его коллеги.
С тех пор прошел век, и уже не одну революцию пережило европейское музыкальное сознание, а величие «малого норвежца» не угасло. Более того, свечение его в последнее время стало как бы ярче, чище, желаннее. Отчего? Не оттого ли, что перенасыщенная сложность эстетических сплетений в «высокой» музыке наших дней, равно как и плоская упрощенность музыки «легкой» так или иначе оборачиваются усталой пустынностью души и духа! Да и полифония жизни как таковой, наша утомленность ее непреходящими контрастами — не ведет ли все это к поиску изначального, устойчивого, ясного — к простоте!..
Впрочем, обостренность реакции на велеречивые сложности повторяется. Ведь и сам Григ, говоря об увлечениях туманными усложненностями поколения неоромантиков конца XIX века, сравнивал их с героем сказки Андерсена: «Я почти готов поверить, что многим из наших влиятельных музыкантов попали в глаз осколки волшебного зеркала». Альтернативой для Грига была музыка Моцарта и Шумана. Шуман, по его словам, был «первым в новой музыке правдивым истолкователем человеческой души». Моцарта же он считал богом: «В своих лучших произведениях он охватывал все времена. Что же делать, если существует поколение, настолько пресыщенное, что оно способно проглядеть такого мастера». Вспомним и другие слова композитора о Моцарте, в которых звучит важнейший мотив григовской веры. С возвращением к моцартианской простое в обществе произойдет то же, что было с маленьким Каем: «Старчески мудрое, околдованное существо исчезло, и в душе мальчика вновь проснулся ребенок». Григ восклицает: «Да здравствует искусство, которое, постигая высоты и глубочайшие глубины, сохраняет душу ребенка (курсив мой — В.Ч.)! Да здравствует несравненный гений, который научил нас любить этого ребенка! Да здравствует Моцарт!» Вот здесь-то и концентрируется григовская творческая идея, к ней-то и направлены лучи его искусства, его эстетики и художественной поэтики простоты.
Григ уверен, что «прекраснейшая поэзия жизни заключена в пламенных стремлениях, мечтах и надеждах детства и ранней юности»; по его убеждению, именно они позволяют нам познать «сакмую благородную и идеальную радость бытия». Мир идеального детства, образы, к которым каждый из нас возвращается в тишине воспоминаний, в снах, — это вселенная нашей памяти, неизменно притягательная и остающаяся неразгаданной тайной. Таков этот мир в «Лирических пьесах» Грига — цикле из шестидесяти шести фортепианных миниатюр, объединенных автором в десяти тетрадях. Первая из них (соч. 12) была написана в 1867 году, когда композитору было двадцать четыре года, последняя (соч. 71) — в 1901-м, за несколько лет до смерти. Шестьдесят шесть листиков из дневника художника: припоминания, настроения легкости, ностальгическойо грусти, меланхолии… Почерк Грига удивительно прозрачен, очертания образов отточены до мельчайших деталей, и во все пиетет перед гениями столь, казалось бы, далеких друг от друга Моцарта и Шумана. Заветы «истолкователя человеческой души» и того, кто «сохраняет душу ребенка», потому-то и нашли у Грига гармонию, что для него душу, ребенок, простота суть нечто единое, нерасторжимое.
«Лирические пьесы» крайне редко звучат на концертных сценах: дескать, музыка для юношеского учебного репертуара. Михаил Плетнев разбивает клише наших представлений. Так уже было, когда пианист исполнил в одной из своих программ «Детский альбом» Чайковского, открыв в непритязательных, простейших пьесках трагическую глубину человеческого существования.
Его диск с записью «Двенадцати пьес средней трудности», соч. 40 Чайковского — снова открытие «великого в простом». И вот — новая пластинка с циклом миниатюр из «Лирических пьес», которую по праву можно причислить к высочайшим достижениям искусства Плетнева. Его пианистическое мастерство и узнаваемо, и не перестает удивлять. Техника выполнения замысла кажется совершенно тождественной идее Грига о «Краткости и сдержанности, точности и ясности выражения». Что же касается «склонности к меланхолии и рефлексии», о которых упоминает Григ, в интерпретации Плетнева они являются едва ли не определяющими; то, что так чарующе привлекало уже в плетневских прочтениях «детского» Чайковского, раскрывается здесь в полноте стилистической завершенности. Но важнее, пожалуй, сам выбор, обращенность художника наших дней к целительной простоте, которую хотелось бы назвать новой простотой. Этическая устремленность искусства Плетнева последних лет кажется глубоко симптоматичной.
По словам Асафьева, «Григ углубляет интимное музицирование у «домашнего очага» до ощущений возвышенного, но не в высокомерном пафосе, а в скромном восторге перед красотой действительности: и природы, и человеческого сердца». В таком тонусе проходят перед нами картины цикла «Лирических пьес». Это действительно цикл, в которм нет пьес случайных, как не случайна и сама драматургическая концепция, выстроенная Плетневым. Перед нами миро под знаком перемен и соответствий; здесь встречаются иллюзия и правда, свет готов обернуться тьмой, а трепетность чувств — их условностью. Ностальгическая дымка «Минувших дней» заставит вспомнить и о «Колыбельной», и о «Тоске по родине», обретающих — уже ретроспективно — новое смысловое единство; родство неожиданно обнаружится между «Тайной» и звуковой мистерией «Колокольного звона». Аналогичные скрытые смысловые параллели возникают в слушательском сознании постоянно — расширяются пределы образного подтекста, обретая глубину, многомерность. Подтекст раскрывается и в метаморфозах контраста: первозданность «Бабочки» вдруг припомнится в пародийности «Бабушкиного менуэта», а невинная чистота «Колыбельной» словно опровергнет себя в тончайших модуляциях чувств в 2Элегии», затем в «Мелодии». Лишь отдаленно предчувствуется что-то недоброе, затаившееся в мистических, неверных водяных всплесках лучезарного, искристого бега «Ручейка», и не в нем ли берет начало ночная гротесковость «Шествия гномов»! Колокольный благовест возвещает о приходе человека в мир. Вот аллегории его жизненного пути. И неизбежная итоговая саркастическая гримаса: было ли все это! Или лишь неуловимые тени промелькнули на стене?.. Есть, однако, в плетневском цикле — в этой камерной модели мира — и категории неизменности, постоянства: золотистый свет, мысленное к нему возвращение. Это незамутненная, парящая над всем вечная душа ребенка.
Разумеется, дело тут не в том, какие именно образы рисуются в нашем воображении, — каждый услышит «Лирические пьесы» по-своему. Главное, что эта музыка — и философское размышление о жизни, и в то же время преодоление ее несовершенной тяжести. Эта музыка прождает чувство очищения.
Владимир Чинаев
От редакции:
Статья была написана для грампластинки 1989 года А10 00529 008. Пластинка содержала меньше треков, чем данная программа, подготовленная для издания на компакт-диске SUCD 10 00045.
