Лидия Андреевна Русланова... Нет, наверное, в нашей многонациональной стране человека, который бы не знал этого славного, почти легендарного имени. Безмерно счастливы те, кто работал рядом с ней, слушал ее пение и удивительные ее рассказы, учился у нее поистине святому, подвижническому отношению к искусству.
Я знала наизусть, наверное, все ее частушки и страдания — по стареньким патефонным пластинкам. А увидела впервые в 1947-м, когда сама уже, робея и не веря своему счастью, пела в хоре Пятницкого. Мы выступали в первом отделении, а во втором должна была петь Русланова.
Я притиснулась к щелке у кулисы и увидела, как вышла на эстраду и низко поклонилась публике величавая — другого слова не найду! — Лидия Андреевна.
В другом углу сцены, у рояля, встал знаменитый конферансье Михаил Гаркави. И, поведя чуть-чуть плечами, она вдруг выстрелила в него такой залихватской, такой озорной частушкой, что пришлось даже подождать, прежде чем стихнут смех и аплодисменты. А потом — я никогда не забуду этого — она властно и мгновенно переменила всю тональность выступления — запела «Степь». Жест ее был поразителен — она только и сделала, что опустила концы платка на грудь да подняла руку, — а бескрайняя, оренбургская ли, донская ли, степь уже предстала перед глазами.
Русская песня на концертной эстраде... Блистательные имена — Варя Панина, Анастасия Вяльцева, Надежда Плевицкая, Ольга Ковалева, Ирма Яунзем. Но и в этом ряду у Руслановой — особое, свое место.
Мне иногда казалось, что память ее на песни — старинные плачи, причеты, страдания, романсы — неисчерпаема. Казалось, она могла достать из своей сокровищницы любой напев, любую мелодию — столько песен она знала с детства, еще с тех лет, как пела у себя в деревне и ей всем миро справляли новые онучи взамен прохудившихся.
Но она не просто хранила свои богатства — она дала им новую жизнь, и полузабытые, утерянные было песни вслед за ней в тридцатые и сороковые годы запела вся страна.
Да и не только страна. Когда на эстрадах пяти континентов я слышу овации, обращенные к русской песне, я всегда думаю о Руслановой, о том, пожалуй, неоцененном еще вкладе ее в пропаганду и утверждение народного творчества. Художническая требовательность ее была максимальной, даже какой-то истовой. «Девочка, — говаривала она, — ты спела «Степь», а ямщик у тебя не замерз. Спой так, чтобы у всех в зале от мороза мурашки побежали... Иначе — чего петь?»
Теперь, постигнув многие премудрости музыкальной теории, я вижу: там, где она вдруг неожиданно меняла ритм, даже разрывала слова, переставляла ударения, она — вроде бы нелогично, неправильно — добивалась удивительного, своеобразного, ни с чем не сравнимого звучания. Слава ее была всепобеждающа. Имя ее — одно только имя — приводило в концертные залы людей и в тридцатые, и в семидесятые годы. И все эти десятилетия звучал ее неповторимый по тембру, удивительный голос.
Наверное, никогда из жизни нашей не уйдет ставший уже легендой ее концерт в 45-м, у поверженного рейхстага. От скольких людей я слышала рассказы об этом. Когда отгремело ее незабываемое:
сам прославленный маршал отвинтил со своей гимнастерки боевой орден и отдал его певице.
Народ на любит песню, ценит ее исполнителей. Но славой и признанием народа с Руслановой не может соперничать никто из ее коллег. Даже железнодорожное расписание было бессильно перед ее популярностью. Мне рассказывали, как на Сахалине, у глухого разъезда, люди простояли ночь, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Русланову. И поезд остановился...
Индивидуальность ее была настолько яркой, что на много лет она как бы стала эталоном в манере исполнения русской народной песни. Я, помнится, даже боялась слушать ее пластинки, чтобы не стать очередной ее подражательницей. Но все те, кто пел «под Русланову», были очень похожи друг на друга и никогда — на нее.
«Пой, как поется», — учила она меня, и во всем — в победах моих и неудачах — я старалась следовать ее совету, искать свой путь в песне, в искусстве, в жизни...
В последние годы десятки миллионов людей увидели ее на экранах телевидения. Она вспоминала свою жизнь, звучал ее голос, и тысячи писем, пришедших к ней, заставили продолжить встречи — она вновь отвечала друзьям, фронтовикам, новым своим слушателям — юным.
Она работала до последнего дня. В августе еще пела в Таганроге и Ростове. Когда «газик» вывез ее на дорожку стадиона и раздались первые такты песни, люди встали. Они аплодировали, и ей пришлось совершить лишний круг, чтобы все разглядели ее — гордую и статную, поразительно красивую.
...То был последний ее круг почета. А потом, в Москве, тысячи пришли проститься с ней, и глядела она с портрета — молодая, в русском платке; и говорили — удивительно говорили! — ее друзья по искусству; и стоял сентябрьский день — середина бабьего лета...
Я бросила, как заведено, три горсти земли в могилу и отсыпала еще горсть — себе на память. Горсть русской земли — той, на которой выросло и расцвело дарование великой певицы.
Людмила Зыкина, народная артистка СССР
(«Неделя», иллюстрированный еженедельник газеты «Известия», № 41, 8–14 октября 1973 г.)
