Текст с конверта грампластинки 1981 года:
У большого поэта две жизни — земная и посмертная, та, что свидетельствует об истинной значимости его творений. Ведь порою истинное осознается не сразу, и сроки здесь неподвластны пророчествам. Медленно, год за годом, десятилетие за десятилетием, срастание души поэта с душой народа, с его духовной памятью.
Путь Сергея Есенина — яркое тому свидетельство. С течением времени все крупнее, все многостороннее и обширнее видится его вклад в родную культуру, все явственней осознается его значение в советской литературе. Конечно, Есенин стал явлением еще при жизни. Влияние его на поэзию 20-х годов было огромным. Однако в ту пору не хватало еще временного простора, чтобы отличить злободневное есенинское воздействие от чего-то более общего и громадного, что образуется с годами, как «уголь, превращаясь в алмаз», и что в поэзии носит имя традиции.
Сергей Есенин родился 21 сентября (4 октября) 1895 года в крестьянской семье села Константиновка Рязанской губернии. Картины русской природы, навсегда врезавшиеся в детскую память, стали источником его творчества, рождали в его душе особый есенинский лад, столь близкий сердцу русского человека. С первых же строк Есенин пленил читателей способностью вслушиваться в звоны и тишину окружающего мира, всем существом впитывать запахи земли…
Русская деревня в начале века являла собой для поэта мир 2таинственный и древний» со своей культурой, обычаями, нравственностью. Совсем еще юношей, в первых своих стихах Есенин открывает нам этот мир нелегкого, но благодарного крестьянского труда. Запахи весенних трав, свежих копен и снопов, скрип тележных колес, звоны тальянки, стоны глухарей — все эти звуки, запахи и образы вобрала в себя ранняя поэзия Есенина, открывая мир последних на Руси перехожих калик и богомолок, мир тоскливой глухомани, располагавшей то к покою и растворению в природе, то к буйному желанию вырваться из этого заколдованного царства, из этого мира, в который уже начинали вплетаться железные ноты двадцатого века:
Время, словно дрожжи, входило в жизнь деревни, и тесто забродило, запузырилось, начало переливаться через край. Впоследствии Есенин скажет об этом брожении так: «хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода». На полях средне русской равнины вызревали не только цветы ромашек и лютиков, но сначала семена бунта, а потом и революции. Два эти полюса, два начала всю жизнь бок о бок существовали в душе поэта. Недаром в отрывке из поэмы «Гуляй-поле» он скажет слова о Ленине, рожденные напряжением этих двух полюсов:
А когда поэт захочет поглядеть, «откуда», от каких исторических горизонтов протянулась дорога, по которой идут люди в кандалах, он, крестьянский сын, обратится не к декабристам, не к народовольцам, что было очень модным в 20-е годы, а к родной и понятной для него фигуре Емельяна Пугачева.
Есенин обогатил русскую поэтическую традицию национальным чувством небывалой до него силы и цельности. Он не учился этому чувству. Он жил им всю жизнь и говорил о нем всю жизнь, лишь изменяя тон этого разговора от молитвенно-искреннего:
до надрывного и мятежного:
В разговоре с одним литературоведом он обронил фразу, ставшую по сути эпиграфом ко всей его поэзии: «Моя лирика жива только одной любовью — любовью к родине. Чувство родины — основное в моем творчестве…»
Неудивительно, что Есенину крайне не нравилось, когда его называли крестьянским поэтом. Либединский в своих воспоминаниях передает такие слова Есенина: «Вот есть еще глупость. Говорят о народном творчестве, как о чем-то безликом. Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поем, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. Был бы я неграмотный — и от меня сохранилось бы только несколько песен».
Щедро рассыпая пригоршнями богатство дедов и прадедов, Есенин с гордостью понимал, что личный его талант, личное призвание имеет всенародный, а может быть, и всемирный смысл… Он не боялся прощанья с землей, взрастившей его. Он чувствовал: она выпускает его на волю, чтобы он рассказал о ней миру. «Мне надоело быть крестьянским поэтом. Зачем? Я просто поэт, и дело с концом».
Конечно, великой удачей Есенина было то, что возник он не раньше, не позже, а в самое, что называется, обнаженное время революционного половодья, в миг, может быть, наиболее острого ощущения народом сотворения своей судьбы. Не долго он продержался на гребне этого девятого вала, но время было такое, что и немногих лет хватило, чтобы стать великим поэтом.
«Полевой России», накопившей за века неисчислимые сокровища, нужен был сын, наследник, человек, который освоил бы их как личность. Пришла пора, когда поэтическая гениальность крестьянства должна была излиться через единственную натуру. Во времена Кольцова потребность эта еще не созрела, еще не достигла точки кипения. А после Есенина характер этого кипения, этой жизни стал иным, и тогда уже потребовались другие поэты. Недаром, предчувствую перемены, Есенин писал: «Уже ты стал немного отцветать, другие юноши поют другие песни. Они, пожалуй, будут интересней. Уж не село, а вся земля им мать». Есенин сказал о себе, что он «последний поэт деревни». А по существу, он был одновременно и первым ее поэтом. А может быть, и единственным.
* * *
Сыну крестьянской России, внезапно получившему право на песнь, надо было в одну секунду истории схватить душой весь путь своего народа.
Это — языческая древняя русь. А вот Русь христианская:
А через несколько десятков страниц — традиция девятнадцатого века с его пушкинской гармонией:
И рядом: «Мы многие еще не сознаем, Питомцы ленинской победы…» Целые эпохи, пласты и стихии объединились в нем. Как богатырь, он поигрывал ими. Хотя он сам произнес крылатые слова «лицом к лицу — лица не увидать, большое видится на расстоянье», — умел разглядеть все большое, что творилось при его жизни — в упор, не дожидаясь никакой временной дистанции. По горячим, буквально дымящимся следам событий написаны «Анна Снегина» и «Кобыльи корабли», «Иония» и «Страна негодяев». Поразительно, что в XX веке, во время всевозможных исторических катастроф, сдвигов и разломов в толще народной каким-то чудом возник гений, не утративший чувства источника, сумевший, не поступившись ничем в смысле индивидуальности, личностном, стать поэтом подлинно народным. Не часто история балует нас такими совпадениями. Что и говорить — это было одновременно и подвигом, и судьбой, и счастьем. Есенину удалось то, о чем и мечтать уже не могли такие немалые таланты, современные ему, как Хлебников, Цветаева, Пастернак, Ахматова.
Он имел право сказать о себе:
Осознав себя великим русским поэтом («…Говорят, что я скоро стану Знаменитый русский поэт»), Есенин ощутил себя также и поэтом всемирным, близким человеку любой национальности. Он был весь в пушкинской традиции; обладая способностью оставаться русским, говоря о вселенском, всечеловеческом, Есенин стал художником близким, доступным, понятным людям разных стран и наций.
Уезжая в 1923 году в Европу и Америку, он говорил своим друзьям: «Я еду на Запад для того, чтобы показать Западу, что такое русский поэт». Но в центре внимания оказался не он, а его жена — знаменитая танцовщица Айседора Дункан, с которой он познакомился еще в Москве.
То, как Есенин чувствовал себя вдали от России, можно понять по его письмам к друзьям.
«Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока еще не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде Господин доллар, а на искусство начхать — самое высшее мюзик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно…» (письмо А. Сахарову).
«…Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок нашей поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет еще такой страны и быть не может…» (письмо А. Мариенгофу).
Большое видится на расстоянии…
Чувство любви к родине по возвращении Есенина в Россию стало более сложным и противоречивым. Он мог сказать с горечью: «Ты, Россия моя, Рас-сея, азиатская сторона»; вернувшись из Америки, мог написать, что «наше остывшее кочевье мне не нравится». Но все-то дело в том, что на этом он не остановился, а добавил: «Если сегодня держать курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше старое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то, что небоскребы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова…»
Вскоре, как бы подтверждая, что все сказанное им не просто мысль, а поэтическое ощущение родины, он повторился в стихах:
Есенин любил Россию не бездумной любовью. Он видел ее и в славе, и в бесславье, и в покое, и в разорении, но одно можно утверждать, не боясь ошибиться: никогда, какой бы благодатный материал ни давала ему жизнь, он не унижался до иронии. Для него ирония и родина «две вещи не совместные».
Есенин всегда ощущал за собой право говорить открытым текстом, не боясь быть ни смешным, ни скучным: и от того, и от другого он был застрахован значительностью своих чувств и совпадением судьбы и поэзии. Он не принадлежит к поэтам совершенной манеры письма, архитектоника его стихотворений зависит лишь от долготы вдоха и выдоха. Очень легко, если суметь отвлечься от воздействия его поэзии, найти у него и несовершенные строки, и банальности, и небрежные оброты речи. Но дела в том, что об этом не хочется ни говорить, ни думать. Чувства поэта настолько неотразимы, что окрыляют в его стихах каждую, даже неудачную строчку, каждую запятую. И если поэзия — добыча радия, то, говоря совершенным зыком, Есенин всегда добывал его «открытым способом»:
В стихах Есенина явственно дала себя знать ораторская струя. Уже то, с какой открытостью и почти трибунным задором написаны «Инония», «Пантократр», «Иорданская голубица», «Русь уходящая», а также высокий торжественный слог «Руси советской», «Баллады о двадцати шести», «Поэмы о 36» опровергают много лет культивировавшуюся легенду о Есенине — «тихом лирике». Первыми поэтами, вышедшими в первые годы революции из гостинных и поэтических кафе на улицы и площади, были Есенин и Маяковский. Лев Повицкий вспоминает, как Есенин читал «Инонию» на харьковских бульварах:
«Толпа гуляющих плотным кольцом окружила нас и стала с удивлением, а потом с интересом слушать чтеца. Однако, когда стихи приняли явно кощунственный характер, в толпе заволновались. Послышались враждебные выкрики. Когда он резко, подчеркнуто бросил в толпу:
Тело, Христово тело
Выплевываю изо рта! —
Раздались негодующие крики. Кто-то завопил:
— Бей его, богохульника!
Положение стало угрожающим, тем более что Есенин с азартом продолжал свое чтение.
Неожиданно показались матросы. Они пробились к нам через плотные ряды публики и весело крикнули Есенину:
— Читай, товарищ, читай!
В толпе нашлись сочувствующие и зааплодировали…»
В отличие от многих, он не боялся читать своих стихов в любой обстановке, на любой аудитории, в любом количестве, зная им цену, точнее, еще раз проверяя ее. В память слушателей навсегда врезались его никого и ничего не видящие глаза, пляшущие не в такт руки, раскачивающаяся взад-вперед фигура, хриплый, срывающийся голос, казалось, не гармонирующий с нежной мелодией стиха. Но уже через несколько тактов забывалось все постороннее — создавалось впечатление единственно возможного исполнения. Голос понижался до вкрадчивого, всепроникающего шепота, разрастался и летел, почти срываясь, на высочайшей ноте, сметая все препятствия…
Вот так вспоминают современники о чудодейственной силе есенинского чтения.
«…Голос его гремел по всех квартире, желтые кудри стряхивались на лицо… Он умел отточить каждое слово, оценить каждый образ и приковать к себе внимание слушателей…» (П. Орешин).
«Есенин читал мне «Пугачева»… В этом чтении, визгливо-песенном и залихватски-удалом, он выражал весь песенный сказ русской песни, доведенной до бесшабашного своего удальского явления…» (Вс. Мейерхольд).
«…Я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши… Даже не верилос, что это маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чье-то ненавистное ему лицо…» (М. Горький).
«…Каюсь, никогда не мог без спазм в горле слушать чтение Есенина… Это было совершенно необыкновенно, это потрясало, это выворачивалась раненая душа поэта…» (И. Евдокимов).
Стихи Есенина носились и носятся в воздухе, не оставаясь на бумаге. «Есенин — это вечное, как это озеро, как небо», — писал Н. Тихонов. Как кусок хлеба, как древесная ветвь, они стали неотъемлемой частью человеческой жизни. Еще при жизни поэта знаменитые актеры читали их с эстрады — В. Качалов, Б. Яхонтов, Вс. Мейерхольд, О. Книппер-Чехова…
Есенинские стихи принадлежат не только бумаге, — они уходят в живое слово, в песню. Стихи рождались одним выдохом — именно как песня и звучали как песня, подчиняясь пронзительной тревожной мелодии, уже заложенной в них. Десятки романсов написано на есенинские слова. Подчас люди поют их как народную песню, не зная автора. Это и есть высшая степень славы, которой может достичь поэт.
Поэзия — способ существования на этой земле для всякого великого поэта. Есенин жил весь в поэзии и поэзией. Каждую секунду, каждым нервом, каждой клеткой своего тела он впитывал мировую музыку, заковывая ее в рождаемую им форму. Вне поэзии, вне стихов он не мог жить.
— Вечно ты шатаешься, Сергей. Когда же ты пишешь?
— Всегда… Если я за день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать.
Он сгорал на быстром, громадном пламени, поглощая чистый кислород, отдавая вовне тепло. «Вот вырву из себя, напишу, оно и ушло от меня, и я остался ни с чем. Ведь при мне ничего не осталось…» Показав своему другу на ржавый желоб, из которого била струя ледяной воды, он сказал, что похож на такой же желоб. Но вода из него льется, чем из кастальского источника.
К своей жизни он относился, как к кратковременному исходу на землю из почвы, породившей его и вытолкнувшей наружу с неизменным условием возвращения: «Кого-то нет, и тонкогубый вечер о ком-то шепчет, сгинувшем в ночи», «Кто-то сгиб, кто-то канул во тьму…». Догорая, он пришел к жуткой догадке.
Один из приступов жестокой тоски и отчаяния завершился трагически. В ночь с 27-го на 28 декабря Есенин покончил с собой в ленинградской гостинице «Англетер». После смерти поэта в жизни остается только песня, которую он успел спеть.
Есенин — поэт большой и особой в русской поэзии духовной силы. Духовность его есть сверхлюбовь ко всему сущему. Ко «всему, что душу облекает в плоть».
Лермонтов, Некрасов, Блок, Ахматова — все что-то отрицали. В их душах существовал полюс ненависти. Вспомним лермонтовское «О, как мне хочется смутить веселость их // И дерзко бросить им в глаза железный стих, // Облитый горечью и злостью!..» или гордую отповедь Блока: «Но не за вами суд последний, // Не вам замкнуть мои уста», или некрасовское «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть».
В этом сказывались сословные традиции, порода, сознание избранничества, соприкасающееся какой-то гранью с демонической позой. Ни в коей мере не хочется сказать, что тень Есенина затмевает кого-либо из них, «ушедших и великих». Просто хочется по мере сил очертить его некое своеобразие в этом священном ряду. Его любовь свободна от эгоистических претензий гения к Родине. Ему посчастливилось не вести борьбу с обществом за свое достоинство поэта. Удача, слава и признание кружили над его головой с юных лет, и поэтому, может быть, его поэзия бескорыстна в самом прямом смысле слова. Не потому ли, за исключением нескольких обмолвок, поэт не допускал в свою поэзию ничего от литературной борьбы, от поверхностной злобы дня, хотя время было такое, что уберечься от этой злобы было не просто. Но Есенин как бы слышал за плечами отдаленную, но живую речь Пушкина и его заветы:
«В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину», — писал он в октябре 1925 года. Но, конечно, в слова «формальное развитие» Есенин вкладывал очень многое. В сущности, он имел в виду пушкинскую традицию во всем ее объеме.
Неудивительно, что Есенин стал необходим для многих современных поэтов, стал существовать как неотъемлемая часть их творческого мира, вспоминаются стихи А. Жигулина, Я. Смелякова, Е. Евтушенко, В. Соколова… Неповторимы образ поэта создал в одном из стихотворений Глеб Горбовский.
Уже в конце жизни Николай Рубцов написал стихотворение «Сергей Есенин», в котором лаконично и точно выразил свое представление о судьбе поэта.
Проходят годы и десятилетия, одни временные кумиры и поэзии сменяются другими, и на фоне этой вроде бы бурной жизни цветут и зеленеют уже неувядаемые ветви великого древа русской поэзии. Для них нет осени, заката, упадка. И самая младшая, самая близка нам по времени, а потому, может быть, самая родная — ветвь есенинская, шумящая, шелестящая, бушующая жизнью.
Ст. Куняев
Сергей Куняев
