Текст с конверта грампластинки 1985 года:
Крупнейший мастер современной сцены, Михаил Иванович Царёв является и крупнейшим мастером искусства художественного чтения. Две образные стихии тесно переплелись в его творчестве, взаимно влияя и обогащая одна другую: театральный опыт помогает дать объем и зримую осязаемость каждому исполненному стихотворению, не говоря уже о прозе; соприкосновение с большой литературой — очистить, возвысить над обыденностью его сценические творения.
С детства два эти увлечения жили рядом, рождая через десятилетия пронесенную и сегодня не утраченную влюбленность в красоту и содержательное богатство русского языка, в его мелодику и неспешный ритм.
В юности он любил читать вслух, декламировал все подряд — и стихи, и прозу, увлекаясь не столько смыслом произносимого, сколько особым словесным сроем стихотворения Некрасова или часослова, прозаического отрывка или сцены из пьесы.
Получив за исполнение стихотворения Некрасова пятерку с плюсом, он получил и первый урок «актерского мастерства»: учитель посоветовал ему, прежде чем сказать «Гляжу, поднимается медленно в гору...», посмотреть в окно и мысленно увидеть и лошадку, и воз с хворостом, который она тянет. Этот закон сценической правды он накрепко усвоил.
В Ревельской гимназии, где Царев учился, увлечение литературой поощрялось. В старших классах один из уроков русской литературы обязательно отдавался чтению самостоятельно приготовленных учениками отрывков. Как-то, играя сцену из «Женитьбы» Гоголя, царёв, стремясь к максимальной правде исполнения, в финале, подобно самому Подколесину, выпрыгнул в окно гимназии.
Именно в Ревеле от учителя русского языка услышал он впервые совет стать актером. и будучи еще гимназистом, начал выступать в любительском кружке. А когда семья переехала в Царское Село, Михаил Царев не только участвовал в спектаклях и концертах, но и жил в поэтической атмосфере пушкинских мест, где все вызывало в воображении образ великого русского поэта.
И в новой гимназии новый учитель русского языка поощрял актерские наклонности ученика и по мере сил помогал ему подготовиться к будущей профессии — приглашал домой послушать пластинки с записями Качалова и Шаляпина, слушал его декламацию, выправлял ошибки в произнесении того или иного слова.
Если прибавить к этому впечатления от профессионального театра, особенно от гастролеров — трагиков Орленева, Россова, братьев Адельгейм, молодого опереточного комика Ярона, то станет очевидным, что другого пути, кроме пути на сцену, Царёв и не мог избрать.
И как нарочно, судьба постоянно сводила его с людьми, которые прививали ему вкус к точному, емкому, музыкально и фонетически выразительному слову. В театральной школе его учителем был Ю. Юрьев — актер-романтик, актер-классик, актер совершенного мастерства и безукоризненного владения приподнято-чеканной сценической речью. Придя в Большой драматический театр, Царев встретился там не только со своим учителем Ю. Юрьевым, но и с первым поэтом России того времени — Александром Блоком, которого молодежь буквально боготворила, зачитывалась его произведениями, знала их наизусть. В Большом драматическом Блок (один из создателей этого театра, вместе с М. Андреевой и М. Горьким) возглавлял литературную часть, и молодой актер не мог не ощущать близости, постоянного присутствия поэта где-то рядом, он часто видел и слышал Блока. Встреча эта оставила глубокий след в душе артиста, не случайно в его репертуаре поэзия Блока оказалась «навечно прописанной».
В пору театральной юности цареву довелось в течение нескольких лет жить в доме композитора А, Глазунова, каждый разговор с которым тоже превращался в своеобразный «урок», приобщавший молодого провинциала к прекрасному миру музыки. Это сыграло большую роль и в воспитании вкуса, и в обретении новых профессиональных навыков. Глазунов помогал актеру советами, а когда Цареву случалось выступать в водевилях, композитор, сев за рояль, проходил с ним все музыкальные номера. и эта встреча оставила неизгладимый след не только в любви к серьезной музыке, но и в чтецком творчестве Царёва — исполнение «Эгмонта» Гёте и Бетховена стало одной из вершин его концертной деятельности.
Царёв пришел в Малый театр мастером. Старейшая русская сцена была дорога ему полнозвучием своего искусства, трепетным отношением к авторскому слову. Он и сегодня остается едва ли не единственным «хранителем» законов прекрасной сценической речи. Царёв владеет секретами ее ритмического, эмоционального строя, у каждого автора неповторимого, только ему свойственного. Он владеет секретами искусства большой простоты, не обыденной, не будничной, а высокой и содержательной простоты, которая вмещает все — мысль, тональность, стиль литературного первоисточника, современные ритмы и звучания.
Царёв читает произведения многих прозаиков и если не всех, то почти всех русских поэтов. И вот теперь, собственным художественным опытом освоив это классическое богатство, он взялся за воплощение едва ли не самого сложного поэтического жанра — сонета.
В чем заключается его сложность? Прежде всего в огромной образной концентрации. Строгая и четкая форма сонета — всего четырнадцать строк («Размер его стесненный», — говорил Пушкин) — содержит то абстрактно-философское суждение автора, то напряженный драматизм переживания, то эмоциональное впечатление от мгновенно вспыхнувшей мысли, картины природы, душевного движения. Сонет — форма мастеров, и исполнить его может только мастер, владеющий искусством этой предельной художественной концентрации.
Другая сложность — во временнóй и стилистической многоохватности материала. Царёв читает русские сонеты, написанные поэтами разных эпох — от В. Тредиаковского до С. Есенина и Демьяна Бедного, которых разделяет почти два столетия. и каждый автор ставит исполнителю свои барьеры. у Тредиаковского трудно преодолеть языковую разницу, в его сонетах слог хоть и обновленный, но не свободный от слов и выражений, непривычных для нынешнего человека. «Ах! чувствует он сам тьмы целы недостатков» — понять легко, а произнести трудно. Поэтов начала XX века и понять не всегда легко — слова знакомые, а до смысла не докопаться из-за многочисленных иносказаний, собственных имен и названий. Надо по крайней мере знать, кому принадлежат имена — Ахиллес, Патрокл, Гектор и Андромаха и что они символизируют у С. Есенина. Или — что такое Сидон, Элам у В. Брюсова или Генисарет, Тивериада, Назарет у И. Бунина? кого К. Бальмонт называет «маэстро итальянский колдований»? Без знания литературы, мифологии, древней и новой истории и других наук многих строф и не понять совсем.
Еще одна сложность жанровое разнообразие: Царев читает сонеты философские, лирические, иронические. Раздумье сменяется насмешкой, любовное признание — сатирическим выпадом, рядом с дружеским посланием, проникнутым грустью, — интеллектуальная загадка. и очень редко — как у с. Городецкого — конкретное событие.
Обходя рифы излишней усложненности, меняя ритм и тональность исполнения, Царёв ведет слушателя из века в век, из драмы в комедию, из лирики в сатиру, то заинтересованно, почти интимно, то чуть отстраненно, взывая то к душе собеседника, то к его интеллекту. и сонеты оживают. Будто доходят к нам сквозь время голоса их творцов, неповторимые и разные, размышляющие о жизни, о любви, о мироздании, о смысле бытия.
Вероятно, смысл искусства художественного чтения и заключается в этом умении открыть и объяснить сокровенное, заставить зазвучать мысль автора и его голос в музыке стиха. Художественное чтение только тогда и становится искусством, когда артист вводит человека в мир автора и выражает его словами нечто необходимое и важное каждому. Особенно если речь идет о сонете, отразившем духовные искания русской поэтической мысли двух веков.
Валентина Рыжова
