Текст с конверта грампластинки 1981 года:
«Знаете, ― говорит некто неизвестный о Михаиле Зощенко, ― похоже на то, что этот ленинградский автор уже немного стыдится своего замечательного таланта. Он даже обижается, когда ему говорят, что он опять написал смешное. Ему теперь надо говорить так: «Вы, Михаил Михайлович, по своему трагическому дарованию просто Великий Инквизитор». Только тут он слегка отходит, и на его узких губах появляется осмысленно-интеллигентная улыбка. Приучили человека к тому, что юмор ― жанр низкий, недостойный великой русской литературы. А разве он Великий Инквизитор? Писатель он, а не инквизитор...»
Так шутили Ильф и Петров. В 1932 году.
Дело прошлое, но... а, впрочем, откуда я взял, что оно прошлое? Нет, замечено, что и нынче назвать писателя юмористом как-то страшновато: вдруг обидится?
― Какой же, ― скажет, ― помилуйте, я юморист? Это я только так, с виду смешно пишу, а вы подойдите поближе, копните поглубже ― зарыдаете!..
Я, во всяком случае, с подобным сталкивался. И все же набираюсь духу и говорю: прозаик Григорий Горин ― юморист.
Он пишет смешно. Как, кстати сказать, смешно читают его рассказы на этой пластинке и три прекрасных артиста.
И рыдать мне совершенно неохота, ― за что, на всякий случай, прошу у всех четырех прощения.
Странное, в самом деле, положение у юмора. С одной стороны, все его обожают. И никто никогда не признается, что, мол, не доходит до него смешное. Можно нехотя признаться, что не понимаешь поэзии или музыки, особенно так называемой серьезной, но что касается юмора ― нет, ни за что. Можно не заплакать вместе со всеми над какой-нибудь трогательной историей, но ежели все, как один, смеются, то волей-неволей испуганно оглянешься и натужно захихикаешь, чтобы выглядеть не глупее прочих. Иначе просто стыдно ― и, ох, неспроста Горин использовал эту самую стыдливость в рассказе «Почему повязка на ноге?». Коварно использовал. И безошибочно.
Когда это предназначалось еще не для пластинки, а для журнала «Юность», там и конец был несколько иной: «Я понял, что этот рассказ вряд ли будет напечатан». И, как вы понимаете, напечатали! Попробуй не напечатай, если тебе пригрозили ужаснейшей из угроз: обличить в отсутствии чувства юмора.
Но это с одной стороны. А с другой ― да, как-то снисходительно смотрим мы на юмор и, отсмеявшись, не чувствуем к нему особой благодарности. Полагаем даже, что он ― вроде бы не совсем получившаяся, недоделанная, недотянутая сатира. Вот если бы автор еще немного поднажал, еще добавил смысла, соли, злости, то и вышло бы полноценное сатирическое произведение, а не какая-то юмореска.
Хотя подумаем: что такое сатира без юмора? Нету ее. А юмор жив и сам по себе.
Настоящий юморист ― не тот, кто умеет смешить (такой объявится в любой компании), а тот, кто, смеясь и смеша, выявляет свое отношение к миру. Выявляет самого себя. «Чтобы смеяться, нужно иметь лицо», как однажды сказал Маяковский.
У писателя Горина есть лицо, что, как известно, в литературе не непреложность, а достоинство, притом не столь уж и частое. Есть узнаваемый и обаятельный стиль ― не набор приемов, не умение писать и так и этак, а стиль в его подлинном значении ― неумение быть иным. Горин не вылавливает смешное, как хищный профессионал, — оно словно само идет ему в руки, само открывается, привлеченное доброжелательным и любопытным вниманием к миру и к людям. И юмор его ― лиричен, потому что рожден не наблюдателем, кончившим наблюдать и теперь заносящим в тетрадь свои едкие выводы, а простодушным участником жизни, где все ― интересно и многое ― смешно.
Юмор ― это присутствие духа. Умение ясно видеть: это несерьезно, комично, забавно. Даже если страшновато.
Вот рассказ «Случай на фабрике № 6», очень смешной. Он кончается куда как печально: смертью героя. Но смех не обрывается внезапно, будто нас с вами смешили, смешили, смешили для отвода глаз, а потом вдруг взяли да и показали страшную картинку. (Вроде бы мотивчик легкомысленной полечки прекратили траурным маршем Шопена). Нет, смех не канул неизвестно куда, он только переменил тональность, из хохота став грустноватой улыбкой, ― ведь когда шофер Клягин, этот перевоспитавшийся виртуоз загибов и посылов, захватив радиорубку, ведет свой трагикомический репортаж, это тоже смешно. Только по-другому. Мы смеемся, думая. И думаем, смеясь.
Или ― «Остановите Потапова!», один из лучших, если не самый лучший рассказ Горина. Злой ли он? Не думаю. Не уверен. Даже уверен в обратном ― не злой. Но если так, то, выходит, автор слишком уж мягкотело относится к персонажу, которого сам же умоляет и требует остановить самим названием рассказа, звучащим как сигнал тревоги?
Снова ― нет, не в том дело.
Оно вот в чем. Авторский, а стало быть, и наш взгляд задержан именно на том, чем и как смешон, смешон безусловно, смешон прежде всего этот самый Потапов, изовравшийся, измельчавший, даже исподличавшийся ― задержан затем, чтобы этим смехом уговорить всех нас: не надо, не делайтесь такими хотя бы на одну сотую процента, остановитесь, пока не поздно. Да, остановитесь ― это не Потапову сказано, а скорее уж нам, даже если мы пока что, слава богу, еще далеко на него не похожи. Он-то уж не остановится...
В этом сказалось преимущество юмора. Или, вернее, просто его особенность.
Сатира жжет, жалит, бичует, клеймит... что там еще? Ах да, срывает с наших глаз пелену, и вот мы, таким образом прозревшие, вдруг обнаруживаем в том или ином знакомце черты сатирического типа, который разозлил или ужаснул нас в книге или на спектакле. Это свойство и сила благородной сатиры, и когда Маяковскому рассказали, что трамвайный кондуктор изругал нахального безбилетника: ах ты, жулик, шантрапа, «Клоп» Маяковского, ― его это обрадовало больше, чем нечастые одобрения критиков.
Но скажите, известен ли вам хоть один случай, когда кто-нибудь признал бы в том же Присыпкине или, скажем в Васисуалии Лоханкине себя самого?
Мне ― не известен.
А у юмора свой путь, свои средства, свои достоинства. Он мягче, гибче, он, так сказать, вкрадчивее, ― да, он именно вкрадывается в наше сердце и дает возможность в герое, изображенном прежде всего и главным образом смешно, вдруг увидеть нас самих. Хоть частично. Хоть в намеке.
Или, по крайней мере, напугаться: а что, если я похож на него? Мы ведь мало чего так боимся, как оказаться смешными.
Потому-то мне так и нравится лиричность горинского юмора.
«Ирония ― стыдливость человечества», ― сказал один умный писатель. Юмор ― это гигиена человечества, или, чтоб не впадать в глобальность, человека. Людей. «Надо, надо умываться», ― советовал Корней Иванович Чуковский; надо, надо смеяться ― если хватит духу, то и над собою.
Надо ― хотя бы для самосохранения, чтобы другие не засмеялись над нами, таким неприятным образом приведя нас в чувство и вырвав из самодовольного самосозерцания.
Григорий Горин ― один из тех немногих юмористов, кого мы вполне имеем право обезопасить определением «настоящий». Он отлично умеет приводить нас в чувство в чувство юмора, которое, между прочим, не совсем то же или совсем не то же, что обыкновенная смешливость. Тут есть свои степени и свои вершины, как у зрения или музыкального слуха, и абсолютное чувство юмора ― это, я бы сказал, чувство превосходства человека над тем, что мешает ему быть человеком. Говоря резче, обесчеловечивает его.
Чувство победное ― вот почему подлинный юмор всегда оптимистичен.
Станислав Рассадин
